Евгений Евтушенко - Не теряйте отчаянья. Новая книга. Стихи 2014–2015 гг.
Гале Мерецкой
Что-то плещется, что-то мерещится,
жизнь другая, другая страна,
и красавица Галя Мерецкая,
полуженщина, полуволна.
Не какая-нибудь, а байкальская,
ты держалась, ничья не жена,
никому, что одна, не показывая,
и осталась и вправду одна.
Королева театра Иркутского,
и когда-то, как я, молода,
ты бывала мошкою искусана,
а вот сплетнями никогда.
Никогда не была ко мне грубою,
до конца никогда не моя,
не сказавшая из самолюбия
мне ни разу, что любишь меня.
За меня выйти замуж не думала –
слишком бабник и слишком в толпе.
Но чтоб выше взлетел я, дунула.
Получилось. Спасибо тебе.
Элегия
Дорогая Сухарева Аллочка,
ты друзей и мужа выручалочка.
И в квартире вашей так целительно
до сих пор еще поют целинники,
пахнущие степью и колхозами,
вместо орхидей и роз – колосьями.
В них вы, золотые наши Золушки,
вырастили будущего зернышки.
И взошел из вас, моих же дочек,
я,
ваш рукотворный колосочек!
Было время, нам, детишкам, даденное.
Под арест – за колоски украденные,
чтоб, как сталь, мы были закаленнее
после пару лет в исправколонии.
Как-нибудь, ребя, не попадите в нее.
Вот какой был путь наш в победители.
Мы цветы совали в зубы лошади
конника на майской Красной площади.
Были островки в стране гулаговской,
те, которых не отыщешь ласковей.
Больно от уже не новой новости,
что сейчас все меньше их становится.
И как самолет – гигант разбившийся,
бывший СССР лежит, не сбывшийся.
Это что ж такое с нами деется?
Потеряли мужество надеяться?
Даже среди горя неутешного
все-таки в нас теплилась надеждинка.
И стихи мои, нам, юным, верные,
в самом лучшем смысле эсэсэрные.
Открытое письмо Алексею Марчуку в ответ на приглашение прилететь на празднование 80‑го дня рождения
Алеша, к сожалению, мое преподавание и другие причины не позволяют Маше и мне прилететь. Для меня ты и Наташа – олицетворение всего лучшего, что было в моей жизни, из всех моих надежд. Многие из них не осуществились. Но осуществились мы сами, то есть не предали этих надежд и для многих остались сами живыми надеждами.
Наша жизнь – это и победа, и трагедия одновременно. Но обратись к истории, и ты поймешь, что такова была судьба всех ее лучших людей, и успокойся, и подумай – ведь ни ты, ни я не имеем права чувствовать себя несчастливыми. Нам удалось победить время, сделать его своим, подержать его в руках, обнять, и оно обняло нас.
Мы с тобой счастливущие, Леша!
Алеше Марчуку
Надежды всегда не совсем удаются,
с тупой безнадежностью ссорясь,
но что-то сильнее всех войн, революций –
любовь, милосердие, совесть.
Себя ненадежной надеждой не тешим,
и поздно нам стать мечтунами,
потомки вернутся и к нашим надеждам,
но станут ли новыми нами?
Два шкафа
Мама книжки в шкафах разобрала,
уезжая на фронт, чтобы петь,
и своим драгоценным сопрано
мне сказала: «Вот в этот – не сметь!»
Жажда книг на войне не погасла
в пацанах с д’Артаньяном в башках.
Я волнистым ножом для масла
вскрыл со «взрослыми книгами» шкаф.
Слов «депрессия», «стресс» или «вирус»
мы не знали, тем паче «мигрень»,
и читать что не надо – на вырост,
даже Драйзера, – было не лень.
Мы, готовые биться насмерть,
чтобы немцам был полный швах,
из болезней всех знали лишь насморк,
носом шмыгая в очередях.
И, до пояса в кухне помывшись,
в магазин, мой тогдашний лицей,
отправлялся я с книгой под мышкой,
в мою главную книгу – в людей.
Чего только рука не писала
и про Сталина, и про Марс,
ну а после нырял в Мопассана,
даже если насквозь я промерз.
И в блокнотике почерком твердым
среди всех черновичнейших фраз
так помечено в сорок четвертом:
«Боги жаждут. Прочитано. Франс».
Это были великие ночи.
В каждой – новый за хлебом поход,
где мне нравились больше, чем очень,
Уленшпигель и Дон Кихот.
В детском сердце – с четвертого класса
как начало во мне всех начал
по ночам хладный пепел Клааса,
затвердев, словно гнев, застучал.
Не носивший ни разу шинели
за свободу всю жизнь воевал.
Я искал и нашел свою Неле,
в несвободе любви ликовал.
Я сегодня поменьше ликую.
Семьи все в ежедневном аду.
Но я знаю – другую такую
я нигде никогда не найду.
Я, конечно, люблю бесконечно
всех своих сыновей пятерых,
имена книг любимых сердечно
завещательно им повторив.
Мое детство не зря я отшмыгал.
Но вы знаете, чем я убит?
Непрочитанный «Тиль Уленшпигель»
ни одним из детей не открыт.
Никто не знает мою тайну
Никто не знает мою тайну,
что я, как девушка, застенчив,
когда я от смущенья таю
и плачу, быстро переменчив.
Когда я встретил вас тогда-то,
тому назад за полстолетья,
глаза припрятал виновато,
стараясь вовсе не смотреть я.
Я столько раз бродил по свету,
соря случайными словами,
и вот по вашему совету
борюсь со страхом перед Вами.
Но разрешенье – это милость,
и некуда свой страх мне денуть,
и что-то, видно, надломилось –
что с разрешеньем этим делать?
Романа или же баллады,
увы, не приключилось с нами,
а может, все-таки была бы
любовь, но только лишь глазами.
Аркадий Райкин
Вырастал я в бескрайной,
без-райной стране
и на адской,
солдатской
и детской войне,
и еще одинокого рая –
кина,
исключая концерты
Аркадия Райкина.
Он являлся,
меняя лицо за лицом,
то глупцом,
то скупцом,
то совсем подлецом,
но, стряхнув столько лиц,
выходил мудрецом.
Это было всегда в представленьи концом.
Хоть бы раз он себя под конец поберег.
Но гражданская речь шла всему поперек.
Лицедей исчезал.
Оставался пророк.
Он пришел на Таганку,
на мой спектакль
про Америку,
где все чего-то не так,
словно это Россия наоборот.
Беспокоил цензуру такой поворот,
и вот-вот запретят, прохиндеи,
вот-вот…
Райкин вышел на сцену, и так он сказал:
«Это все понимают – и я, и зал.
Здесь не три минуты правды, а два,
два часа!
Быть спектаклю, товарищи?
Да!»
И такая правительственинка в нем была,
будто только что вышел из-за стола,
ну по меньшей мере Политбюро,
только то, где правит не Зло, а Добро.
И спустился он с тросточкой легкой своей
под овации,
этот пророк-лицедей.
Без ухмылки паяца
нас он смехом берег,
над собою смеяться –
сила, а не порок.
И урокам его выживанья верна
многоликая,
будто бы Райкин,
страна!
Фронтовики Оттепели
Гудзенко и Луконин,
и под землей мне верьте.
Я – фронтовик в законе
и даже после смерти.
Я в детстве не был жалок.
Не ждал подмоги свыше,
тушитель зажигалок
на нашей школьной крыше.
Вы, Михаил Кульчицкий,
когда на нас шли наци,
вложили мне в ключицы
способность не ломаться.
Как гордо Костя Левин,
хирургами изрезан,
ничем не поколеблен,
поскрипывал протезом.
И даже Поженяна,
который всех забавней,
эпоха пожевала,
да был не по зубам он ей!
Без всяких подсказулек
нас в бой звала атака,
и мы не подскользнулись
на деле Пастернака.
Повадкой в партизана весь,
я рвался к тайнам в мире,
и мы железный занавес
стихами проломили.
Ты не боялась, Белла,
и не хваталась за голову,
и ты не оробела
прорваться в Горький к Сахарову.
Мы Родины не отдали,
став, хоть и много выпили,
фронтовиками Оттепели,
да заморозки выпали.
Алла Демидова
Сталин, трубка опять дымит твоя,
я от дыма ее задыхаюсь,
но когда вижу Аллу Демидову,
я гармонию слышу – не хаос.
И, читая Берггольц и Ахматову,
где в подвалах из прошлого выстрелы,
она будущее высматривает,
но вот их пораженья не высмотрела.
Разговора с ней телефонного
удостоился и успокоился,
получив, как надежду от оного,
что спасет и Россию –
достоинство.
Жизнь свою – за други своя
